Следующие несколько часов для королевы обернулись нескончаемой болью, страхом, горячкой и практически полным безумием. Роды и раньше давались ей нелегко, но этот раз был не похож на предыдущие - казалось, тело Екатерины резали, раздирали на части и жгли на огромном костре. Бедная женщина на несколько мгновений проваливалась в забытье, но лишь для того, чтобы вновь вернуться в наполненный болью мир. Королеве казалось, что вся она - сплошной крик, вопль, обращенный к небесам и исторгнутый из самых глубин ее естества, оттуда, где мучительно пробивала себе дорогу новая жизнь, которая властно требовала воздуха, простора - и кажется, смерти своей измученной матери. Стенания королевы были слышны далеко за пределами родильного покоя, но Екатерине не было до этого дела. Она едва различала лицо нового лекаря, выписанного откуда-то Генрихом в порыве заботы ("Все-таки он успел приехать, но Господи, почему же тогда... так... больно!.."), слышала гул озабоченных голосов и понимала, что что-то пошло не так, но что - уловить не могла, все ощущения были притуплены муками. Вот мимо пробежала фрейлина с тазом, в котором что-то звенело, другая, совсем юная, с побелевшими от ужаса губами, положила королеве на лоб прохладную влажную ткань. Екатерина стихла было, но потом снова заметалась на простынях, стараясь изо всех сил, чтобы дать жизнь младенцу. Она чувствовала чужие руки на своем теле, несколько повитух поочередно принимались то за одно, то за другое, но ребенок никак не мог родиться, лекарь потянулся за какими-то инструментами, но снова опустил руку, видимо, не зная. что предпринять. Когда боль достигла апогея, с губ испанки сорвался дикий, пронзительный вопль, она подумала, что умирает, и призвала единственного человека на Земле, которому могла отдать свой последний вздох, выкрикнула в расплывающийся перед глазами мир одно только слово:
- Генрих!!!...
После этого Екатерина почувствовала, что дитя наконец отделилось от нее, и тут сознание наконец покинуло ее, все покрыл мрак гуще, чем ночи в ее родной Испании.
Очнувшись, королева не сразу осознала, где находится. Тело ломило, на лбу выступила испарина, глаза болели даже от неяркого света свечей на столе. Одна из повитух дежурила у постели королевы, и когда Екатерина повернула голову, проворно встала и спросила:
- Ваше Величество! Вы так долго были без сознания, как Вы себя чувствуете?
Арагонская ничего не ответила, ее мысли занимала какая-то другая неотвязная мысль, что-то беспокоило королеву, но она не могла понять причину тревоги. Наконец ее осенило: "Тишина. Я не слышу плача ребенка. Должно быть, они унесли его." Екатерина разомкнула запекшиеся губы и тихо спросила женщину:
- Где мое дитя? Почему я не слышу его плача?
- Ваше Величество... - голос повитухи сорвался, она прятала взгляд, явно переживая за свою госпожу. - Ребенок умер через несколько часов после рождения. Это была очень слабенькая девочка, мадам, мы делали все, что могли, но... Простите меня... мне искренне жаль.
Дочь, которая умерла еще до того, как Екатерина успела хотя бы раз взглянуть на нее... У королевы не было сил даже на то, чтобы плакать, она просто медленно опустила веки, и по бледной осунувшейся щеке скатилась лишь одна слеза. Жить не хотелось, видеть людей тоже. Это был, наверное, ее последний шанс, и Господь отвернулся от нее. Не открывая глаз, Екатерина попросила:
- Оставьте меня. И прошу Вас, не говорите пока королю... - но она и сама знала, что просить этого было все равно что пытаться отсрочить заход солнца. Наверняка королю уже доложили о происшедшем, и вскоре он явится, чтобы выказать жене свое презрение и разочарование. Или же вовсе больше не захочет ее видеть, просто забудет, что у него есть супруга, а она будет в тоске бродить по галереям Уайтхолла, не осмеливаясь показаться любимому на глаза. Так или иначе, Екатерине казалось, что ничего хорошего с ней уже не произойдет. За повитухой мягко закрылась дверь, и королева Англии осталась лежать в одиночестве, такая уставшая и разбитая, будто за один день прожила целую вечность.